Старик, голубоглазый, с розовыми щечками и растрепаными седыми волосами сидел на кровати, глядя прямо перед собой. Открылась дверь и вошла горничная с подносом на котором стояла чашка чая и блюдце с печеньем. В старческом доме было время полдника. Старик подтянул к себе столик на колесиках, на котором стоял поднос, оставленный горничной, и стал есть печенье, запивая его чаем. Он крепко сжимал чашку обеими руками, чтобы не пролить содержимого, но это плохо ему удавалось – руки его подпрыгивали, сотрясаемые дрожью, донимавшей его уже несколько лет, и чай расплескивался, когда он подносил чашку ко рту. Напившись чаю, старик протянул руку к тумбочке, взял лежащее на ней письмо и, приблизив трясущейся рукой измятый лист бумаги к глазам, начал читать и снова перечитывать его. Затем он положил письмо на кровать и стал плакать, не вытирая слез. Заглянувшая в приоткрытую дверь горничная увидела плачущего Старика, подошла к нему и стала успокаивать его, поглаживая по плечу. Наконец Старик успокоился и горничная ушла. Он с трудом поднялся с кровати, шаркающей походкой подошел к окну и, тяжело оперевшись на подоконник, стал глядеть на поникшие под осенним дождем деревья. У него была хорошая и очень дорогая комната, выходящая окнами в сад. Старик часто сидел у окна и смотрел на этот сад, напоминавший ему о детстве. Он родился в самом конце века, ознаменованного и походами «великого корсиканца» и восстановлением Монархии и, наконец, приходом прочно, и навсегда, установившейся Республики, в аристократической семье, сохранившей не только только частицу «де» с которой начиналась их фамилия, указывающая на принадлежность к знатному роду, но и огромное состояние. Старик вырос в родовом замке, окруженном пышными нормандскими лесами. Детство его было счастливым и беспечным. Любящая мать, талантливая пианистка, дала ему прекрасное музыкальное образование, а в остальном доверилась прглашаемым на дом учителям. Мальчик был любознательным, обладал прекрасной памятью и учился легко, с большим удовольствием. Он говорил на нескольких языках: по-французски с родителями, по-английски с гувернанткой и по-итальянски с молодой образованной римлянкой, проживающей в доме в качестве наставницы для его будущих путешествий по Италии, где он должен был обучаться живописи. Он рос в атмосфере любви и заботы, где он был центром внимания и предметом обожания и родителей и домашней челяди. Он никогда не скучал, играл с любимыми собаками, выезжал на прогулки верхом и с радостным нетрпеним ждал смены времен года, суливших новые приключения и открытия. Он с нетерпением ждал и осени, и зимы, и лета... Приход осени означал начало охотничьего сезона! Он так любил осенний лес, запах слежавшейся листвы под ногами и веселую возню пятнистых джек-расселов, предвкушавших погоню за ошалелыми кабанами, разбуженных их лаем; эти небольшие собаченки с обрубленными хвостиками восхищали его своим бесстрашием и сколько раз в конце дня, перещитывая с егерем охотничьи трофеи, он готов был перецеловать их испачканные грязью, а иногда и кабаньей кровью, морды....Зима для него означала занятия с любимыми учителями, веселые балы и представления в домашнем театре....Лето было временем больших перездов – сначала на ближний приморский курорт Довиль, а затем на итальянскую Ривьеру, где семья имела великолепный, изысканно обставленый обобняк, и где собиралось изысканное общество, съезжающееся на летний отдых. Играли в гольф, плавали на яхте в Сардинию, выезжали во Флоренцию и предавались другим развлечениям, свойственным людям их круга. Достигнув совершеннолетия, Старик стал много путешествовать и открыл для себя Новый Свет, где и провел годы первой мировой войны и, не торопясь возвращаться в утомленную войной Францию, закончил философский факультет Гарвардского университета. Затем вернулся в Европу и несколько лет провел в Италии, совершенствуясь в живописи. К сорока годам он объездил полмира и был знаком с многими выдающимися людьми своего времени. И даже был влюблен, но не надолго, в русскую жену Сальвадора Дали , которую все звали Гала. Гала и стала причиной его решения посетить бывшую ее родину, именуемую после революции Советским Союзом, страну давно итнтриговавшую его, языком которой он владел в совершенстве, свободно читая произведения русских писателей. Коммунистическая Россия разочаровала его, но не притупила его большай любви к литературе и музыке, созданными гениальными выходцами из этой страны. Шли годы. Время бурно летело, поглощаемое поездами и самолетами, перемещающими Старика в различные уголки планеты. Он прожил еще несколько лет в Америке, написал там и издал свою первую книгу по истории искусств. В Нью-Йорке он влюбился в талантливую итальянскую художницу, красивую, богатую и самоуверенную. Он предложил ей руку и сердце, но получил отказ; она предпочла ему американского банкира, похожего на породистого арабского скакуна. Больше Старик никого никогда не любил. Писал книги, читал, занимался живописью, путешествовал, участвовал в великосветских раутах... Незаметно подкралась старость, а он так и жил один, без семьи. Ему было уже под восемьдесят. Предпочитая многочисленным домам солидный капиталец в банках, он продал родовые имения, и жил в огромной двухэтажной квартире, выходящей окнами на Женевское озеро. Он не страдал от одиночества и не сожалел, что дом его пуст и безмолвен. Гостей он принимал крайне редко. Хозяйство он полностью доверил своей домоправительнице, некрасивой, образованной австрийке из разорившейся буржуазной семьи. Она проживала на втором этаже его обширной квартиры. Там же жил и повар, француз, умеющий прекрасно угодить Старику, большому гурману и ценителю изысканной кухни. Старику доставляло большое удовольствие долго, смакуя каждую деталь, обсуждать с поваром рецепты блюд для его одиноких трапез и подбирать к этим блюдам вина из собственного винного погреба, бывшего предметом гордости и неустанной заботы – Старик редко пропускал винные аукционы, где и пополнял свою коллекцию то редкими бордоскими, то бургундскими винами. Однажды, отправляясь на традиционную, ежедневную прогулку, в холле Старик встретил консьержа, пожилого поляка, с которым он любил иногда порассуждать о политике или поговорить по-русски, чтобы не забыть этот язык, на котором говорить ему приходилось крайне редко. Консьерж справился о здоровье старика, посетовал на неполадки с очистительной системой в бассейне на крыше, который, к великому неудовольствию жильцов, спасающихся там от жары, пришлось закрыть на несколько дней, и попросил позволения заглянуть к Старику по окончанию рабочего дня. Старик предложил консьержу придти к нему на аперитив перед ужином и, раскланявшись, отправился гулять в парк. Вечером, переодевшись, как всегда, в парадный костюм, как если бы он ждал к ужину высоких гостей, Старик сидел в гостиной с бокалом красного вина. Он внимательно разглядывал его на свет, нюхал, снова глядел на густой, гранатового цвета напиток, неспешными слезами стекающего с тонких стенок большого, в виде огромного тюльпана, хрустального бокала. На маленьком столике перед ним стояла запыленная бутылка с крутыми плечиками, характерными для бордоских вин и растекающийся в виде большой оплывшей капли графин, куда ранее, церемонно было перелито вино, чтобы оно могло отдохнуть от многих лет проведенных в заточении. Старик с видимым удовольствием потягивал вино и, время от времени, поглядывл на бутылку, думая о том, что вину этому уже больше двух десятков лет, но оно не достигло максималной своей зрелости и могло бы пролежать в погребке еще столько же, но ждать пока оно доживет до своей великой винной мудрости он не стал , и извлек из погреба это редкое «La Fleur Petrus». Старик любил зрелые, набравшие силу вина, он любил разгадывать их историю и умел их «слушать». Вино – это как человек, размышлял он, может быть молодым, глупым и застенчивым, но если в него заложена хорошая основа и оно зреет в благоприятных уловиях, тогда оно мужает, постепенно набирается мудрости, избавляясь с годами от юношеских недостатков и, по истечению многих лет, может раскрыть ценителю свой сложный и многогранный букет. Молодые вина, так же, как и молодые люди, у которых еще не было жизненного опыта, занятны, но не могли быть, по его мнению, интересными собеседниками. Его размышения были прерваны звонком в дверь. Домоправительница оповестила, что пришел консьерж. Старик пригласил консьержа присесть и предложил ему вина. Тот, с уважением покосившись на пожелтевшую винную этикетку, с благодарностью принял бокал, выпил вино и приступил к делу, с которым он пришел. Он рассказал историю молодой женщины, советской эмигрантки, которая какими-то неведомыми путями, через Финляндию, прехала в Женеву к своему жениху-французу, работавшему в Швейцарии по контракту, и попала в крайне затруднительную ситуацию - француз передумал жениться на ней и бросил ее одну, с двухмесячным ребенком, без денег, без вида на жительство и деваться ей некуда – из Швейцарии ее выгонят, а в Советский Союз ей путь заказан, известно, что предавшим Родину обратной дороги нет... Старик внимательно слушал и было очевидно, что услышанное взволновало его. Поняв это, консьерж изложил свою просьбу: не мог бы Старик приютить на время эту женщину, пока она не найдет выход из положения, а взамен она могла бы помогать по-хозяйству домоправительнице. Старик согласился, но с условием, что вначале он познакомится с несчастной, и если не возникнет у них явной несовместимости, он предоставит ей нежилую половину квартиры, где имеется небольшая гостиная, две спальни и отдельная ванная комната. На следующий день пришла она – одна, без ребенка. Высокая, стройная, с оливкового цвета гладкой кожей. Старику сразу понравились глаза молодой русской, она напоминала ему Галу Дали – энергичную, с черными проницательными глазами, Галу его молодости, а не ту, постаревшую и озлобленную, с которой он столкнулся несколько лет назад в Испании и образ которой старательно старался вычеркнуть из памяти. Тем же вечером женщина с ребенком и с чемоданами перебралась в его квартиру. Старик чувствовал себя счастливым, у него теперь была как бы семья. С каждым проходящим днем он все больше привязывался к женщине и ее ребенку. Летом он предложил ей сопровождать его на Лазурный берег, а – зимой в Альпы на модный курорт, где он с удовольствием наблюдал за первыми горнолыжными успехами своей спутницы и отмечал шампанским первые шаги ее сына. Она стала важным звеном в течении его равномерной жизни. Постепенно она заняла место домоправительницы, не выдержавшей постоянных придирок своей помощницы и благоразумно решившей поменять место службы. Вскоре вслед за австрийкой ушел и повар, а Старик согласился с молодой женщиной, что он вполне может довольствоваться приходящей домработницей, которая будет выполнять и функции кухарки. Однажды во время обеда она заговорила о том, чтобы пожениться – ей было страшно за будущее своего ребенка, да и ей самой так нужно «security», и он согласился. Так у него появилась жена. Впрочем, не совсем жена, он никогда бы не посмел войти к ней спальню, но в его воображении это была его настоящая жена и он ее любил. Он сочинял стихи и писал ей трогательные письма, которые подсовывал под дверь ее гостиной. Она теперь занимала весь первый этаж, а он перебрался наверх, где ему была устроена спальня и рабочий кабинет-библиотека, куда были переправлены его книги. Ответы на свои письма он никогда не получал. Лишь иногда она приглашала его пообедать к себе и холодно благодарила его за эти послания. Дома она бывала крайне кредко и, к великому удовольствию Старика, оставляла с ним сына, которого он обучал музыке и языкам; ребенок, несмотря на запреты женщины, стал называть его папой. Проходили месяцы, плавно переходящие в годы. Старику стало трудно ходить и он почти совсем не выходил из квартиры. Его «жена» полностью управляла не только домом, но и его финансами, надежно упрятанными в частных банках. Старик все больше зависел от нее и нуждался в ней, а она, без всякой видимой на то причины становилась все более нетерпимой к его присутствию. Она больше никогда не приглашала его обедать и запретила спускаться на «ее» этаж, а так же входить в гостиную, когда у нее были гости. Она всячески избегала его, он не мог не чувствовать, что раздражает ее. Иногда она отправляла к нему на ночь мальчика и тогда Старик знал, что у нее ночует любовник. Старик избегал донимать молодую женщину просьбами, и старался, как можно реже навязывать ей свое присутствие; в глазах ее он видел такое презрение к себе, что ему становилось неловко. Его огорчала враждебность его спутницы жизни, но будучи человеком ителлигентным и необычайно мягким, он никогда на заводил с ней разговор на эту тему. К тому же, он не хотел себе признаваться в этом, он стал побаиваться этой черноглазой, красивой женщины с безупречным маникюром и одетой в элегантнейшие костюмы. Довольно часто, совсем не сдерживая себя, она устраивала отвратительные сцены – кричала, швыряла в него подвернувшимися под руку предметами, топала ногами и плакала, жаловалась, что у нее совсем растрепаны нервы непереносимой жизнью в «брежневском Союзе»... что француз поломал ей жизнь и, одним словом, не было на свете человека несчастнее нее... Старик жалел ее и, пытаясь обнять, успокаивал и говорил, что любит ее и сделает все возможное, чтобы она забыла о своих несчастьях. Она с отвращением отталкивала его и смотрела на него так злобно, как если бы он был причиной всех ее несчастий. Он не держал зла на нее и писал ей любовные письма, которые она потом с яростью рвала у него на глазах и бросала ему в лицо. Однажды вечером он совершил ошибку. Он чувствовал себя совсем больным и, с трудом преодолев лестницу, вошел, вернее притащился в гостиную, когда у нее сидели незнакомые ему люди и пили шампанское. При виде его она вскочила, но тут же взяла себя в руки, мило улыбнулась гостям, подхватила его под локоть и вывела из комнаты. Когда дверь в гостиную была тщательно прикрыта, она, как безумная, вцепившись в рукав его пижамы, проволокла его по лестнице, втащила в спальню и стала бить по лицу, по плечам, а затем толкнула на кровать и, прокричав, что больше не может видеть его, вышла. Она ненавидела его, нанавидела люто и страстно... В тот вечер у Старика стали дрожать руки и, как он ни старался справиться с этим, руки больше не слушались его. Через несколько дней пришла она, встала в проеме двери и, помолчав, сказала «Надо что-то делать. Я совсем больна, у меня расстроены нервы и я боюсь, что убью вас». Она посмотрела на него своими черными, жгучими глазами и добавила - «Нужно найти старческий дом, самый хороший, если желаете. Выбирайте – Швейцария или Франция...», и захлопнула за собой дверь. И Старик решил, что предпочитает умереть на земле, где он родился. Подыскали дорогой, с прекрасной репутацией старческий дом в Нормандии. Запихнув немногочисленный багаж в блестящий, недавно приобретенный «Ягуар», молодая женщина сама отвезла его на новое место жительства... *** Старик оторвался от пейзажа за окном и медленно побрел к кровати. «Как красивы будут эти яблони весной, покрытые белыми, нежными цветами. Как бы мне хотелось их увидеть», подумал он, сел на кровать и снова взял в руки измятый и изрядно пожелтевший лист бумаги. Дверь открылась и вошла горничная, чтобы проверить, как себя чувствует Старик. Он улыбнулся ей и показал зажатый в дрожащих, как бы сделанных из воска, пальцах, листок - «это письмо от моей жены; я так по ней скучаю...»
